|
Стонм(Посвящается хорошему человеку Viton'у) Он жил, кажется, в Екатеринбурге, хотя мне никогда не было интересно, Екатеринбург ли то был, либо Кологривовка. Инет он на то и инет, чтобы стирать расстояния в бесцветную пыль, уничтожать вспархивание пространства в конечный нуль, перестраивать мысль в бредовый, непонятный сигнал, в семантику двоичных кодов и мозаику электрических и телефонных соединений. Главное у него был комп, и у меня был комп. Вместе мы соединялись. Началось всё случайно, с моей стороны «на авось» заспамил что-то куда-то в пустоту безбрежную на несколько сотен адресов, с его как ответ на мою неприкаянную «авоську», случайно залетевшую к нему. Серийность таких полуночных встреч-касаний прослеживается сейчас у каждого доморощенного юзера. Пересеклись в подпространстве, щупальцами-нервами понауськали друг дружку как же без этого: надо дать форс, надо дать блеск, надо не ударить лицом в грязь, надо изощриться, быть-стать интересным собеседнику. Пописали яростно и немного глуповато, да и остановились на сём, поняв практически одновременно, что пинать чужой мозг при очевидных достоинствах каждого инет-собеседствующего глупо, фальшиво и цинично. Взрослые ж люди. Короткая заминка с моей стороны не была актом, спровоцированным им. Короткая заминка с моей стороны была связана с осмыслением происходившего, мой инетный опыт был первым для меня (подозреваю не первым для него), поэтому я обозлился и грозно хмурил брови, представляя Амур. И берег, и голое пузо со стрелами. Хотя нет, голое пузо стало видеться мне год спустя. Вот вру и не краснею, блин. На самом деле, никакого Амура, а тем паче амура, не было и в помине, была обыкновенная человеческая теплота, уходящая в виртуал, протыкающая волшебно-неземную ось, соединяющую тебя, через блескучую черноту и невидимость, с неким подобием такой же теплоты от неизвестного тебе всеми мыслимыми органами чувств человека. Так и неясно ещё тогда, какого, собственно, пола. Apropos. Взрыв эмоций, если всё ещё можно так тривиально высказываться, происходил спонтанно. Одномоментно появлялись нотки, созвучия, целые темы, в которые мы осторожно входили, начинали купаться, плескаться, сыпать брызгами. Так же одномоментно такие моменто-часы (аськой тогда я не обзавёлся по причине невежества, а мой неизвестный друг тактично не предлагал мне воспользоваться её преимуществами при безлимитке, полагая, что у меня есть какие-то свои резоны; он был сразу безумно тактичен и предупредителен, хотя и так же безумно обидчив и памятлив) как-то сходили на нет. Потом вновь возникали по новому поводу, вновь затухали или прогорали начисто. Накал обсуждений бывал таков, что моя клава угрюмо стонала под мощнейшими ударами пальцев я профессионально печатаю десятью со скоростью голоса и однажды сказала: «Кряк-к-кх!» (пришлось менять на новую). Он мне признался в ответ, что выдавать на гора точно такое же или приблизительно такое же количество словознаков в час ему не просто не под силу, ему, печатающему двумя-тремя пальцами, не просто не в кайф, а просто-таки напряжно и поднадоёдывает. Не скрою, это была первая весточка о банальных человеческих качествах банального человеческого существа по ту сторону экрана. И это абсолютная новость на день-два вогнала меня в жесточайшую хандру. Из неё я выбрался с помощью осьмнадцати длинных бокалов с пивом. И решил, что о человеке ТАМ мне надо знать только одно: что он есть. То, какой он: высокий, низкий, с угрями, склизкий, гнусавый, писклый более я знать не хотел. Действительно, реально, нутром. Жизнь за окном, солнечно-дождливая, давала мне знать эту реальность через все мои чувства охвата и вбирания в себя этого мира. Он же был фантомен, сладостен, зыбок до неприличия, но необычайно комфортен. И звали его не Петей-Машей. Нет, что-то вроде имени, и, подозреваю, даже фамилии, у него естественно было. Но какая, блин, разница?! Мне-то? Что было это за знакомство? Знакомство ли? Как его назвать: виртуальное, по переписке, ночное бдение с хвостом кометы вместо абажура, бодание клав, игра двух кукол, притворщиков, снобов, прохвостов? Не знаю. Через несколько недель я влип, почувствовав, что не могу более удерживать в себе зверочеловека, которому дай хоть что-нибудь: запах, звук, ощущение, холодок в крови хоть как, хоть мелом по доске, хоть скребком по асфальту. Мне нужно было остановиться и почувствовать живость и теплоту реальную, а не мифическую, прибегающую строчками в почтовик, уныло бьющую в одну точку, ту, где соединяется кофеин моего всегдашнего ночного напитка с жёлтым привкусом моих любимых сигарет. Я написал ему сразу всё, кто я, что я, зачем я и дал свой московский телефон. Хрен бы с ним, окажись он бабой, хрен бы с ним, окажись он переростком-малолеткой, баловником, чудом-вундеркиндом, кем угодно. Втайне я знал, что никакой он не брысь-зануда, не шкворень, не матюган с причалов, не стервозный шутковик-балаганщик, не репа-лепа-сковородка. догадывался о его любви к тому же, что и у меня, к мистике и шарму одновременно, к тому, на что способен ныне только инет, да и то только в анонимном безрыбье адреса (спустя несколько месяцев он развеял остатки моих иллюзий по поводу безымянности в сети; зря, между прочим быть невеждой и мечтать в определённых случаях вкусно до одури!). И знал две вещи определённо, что фото у него просить не буду, нарываться на розыгрыши стра-ашновато, блин, будь ты хоть как храбровит, что своё фото ему тоже не дам. Обойдётся. Впрочем, он был настолько умён и проницателен, я бежал, чтобы не отставать, скрашивая попутно данное нам время для обучения себя в проникновении в технику инета всё глубже и глубже, что даже не давал себе труда намекать мне на то, на что я точно так же не намекал ему. Я как-то стал придумывать ему своё имя. Не то, каким он подписывался, ничего характерного, кстати, и не то, каким бы он хотел подписываться, а то, которое бы возникло у меня в определённой ситуации. Имя ему было дано. Стон. Или Стом. Можно даже так: Стомн или Стонм. Бездна ассоциаций: тут и томление жути, и стога многотомные, и сонмы истомы, и моты реве та стогне Днiпр широкий, в конце концов. Ту его подпись я стал забывать и однажды даже чуть не проговорился-прописался, мол, Стомн-мот-томный-стон, вовремя успев отдёрнуть горячие пальцы от клавиш. Он до сих пор об этом не знает (подозреваю, что я у него тоже прохожу под такой же неизвестной мне кличке-нику, которой/ым он никогда меня не осчастливит, назвав его/её вслух!). Ну да, блямс с ним. С этим именем, присвоенным мной ему, связаны мои сны: сладостно-изысканные, как грёзы девственницы и слёзы счастья только что родившей только что мамы. Способен ли мир неинетный вызывать столь чудное воздыхание плоти и духа? Наверно, нет, не способен. Вещный мирок, мирище, мирочище забавно зябнет, пощупай его потусторонностью, потрогай его волшебством. Мой Стонм, подозреваю, ощущал так же и то же, потому что в некоторых его строчках проскальзывали едва уловимые мотивы смерти (их было много порой, и она смертушка его любимая, смертушка им взлелеянная, всегдашне присутствовала в любом его послании). А смерть и любовь подружки-прискакушки. Но я не совсем уверен в этом, как в обратку уверен в другом: его организация ума и чувств бесцельно другая, хотя по сложности и витиеватости не уступает моей, а может и превосходит? потому что две такие изящные сумбурности, пересекшиеся в наплывной тишине причмокивания клав и зуммера серверного входа не могли встретиться и спокойно, без надрыва, расстаться. Итак, имя ему Стонм. Звук имени его мной данным нахален, рыдающ, он выдаёт себя одним, всего одним, гласным и парой сочетаемых согласных и парой трудносочетаемых. Такая вот загадка-отгадка для стропальщиков словес. Ныне и вовеки веков. И в этом имени для меня весь он, - такой же как я, - и вовсе не такой же как я, - зеркально-не принимающий отражений, никаких, - ярко индивидуальный, до звёздности, до пыла, - и смертельно бледный, как конь, как коса, как стылость. Я не хотел бы приводить здесь скучные слова, которыми заполнен осатаневший от них мир. Не в них дело, даже если мы ими говорим и пишем. Даже если мы их слышим и как нам кажется понимаем (хотя на поверку выходит, что мы ни говорим толком, ни слышим никак). Я бы хотел влить в себя через него то стиснутое всеобщим упорядочением влечение к основе, к тому базису, который незримо явствует впереди и позади всех. И в первый месяц это удавалось а потом он внезапно позвонил. И случилось второе разочарование: он боялся. Боялся быть разыгранным, смешным, глупым. И потому стал физическим, ощущаемым, молекулярным, с привычками, роднёй, любимым диваном и конфоркой на кухне. Я превосходил его в страхах, он превосходил меня в ощущениях неощущаемого. Я тут же стал телефонно-груб, вульгарен и незамысловат. И разочаровал его, наверно. Разговор получился скомканным, нелепым и обидным. Он проверял меня на меня. И смех, и грех. Есть ли я, не фантом ли я, не баба ли я, не рыба? Глубоко внутри скукожилась гнусь. И я пропил ещё какое-то количество дензнаков хмарь обыденности на время поселилась во мне. Вечерами я тупо поглядывал на экран, наливал, закуривал, набирал шифр входа, поднимал лапу на чтобы заэнтерить вход в инет, думал, а стоит ли, блин, может он сам позвонит оттуда из своего далека, да и скажет, что хочет сказать. Теперь-то уж что разводить анонимность и безымянность а потом всё же давил на энтерную клавишу, соединялся, проверял почту. От него не было ничего какое-то время: он, так же как и я, глушил в себе страхи, разговаривал со своей забавой-смертушкой, пил, наверно, то же, что и я, или гулял по своим любимым инетным улочкам-переулочкам. Его голос был узнаваем. С бархатными переливами, с чувственными остановками, едва заметным придыханием от волнения. Не голос, а сочный психологический Брейгель я немедленно бросился имажировать описательный портрет, основываясь не только на звуках его голоса, но и на его письмах, разных словах, разных вставках, разных описаниях. Вспоминал его пунктуацию, которая была необычна и которой стоило поучиться у него: так мастерски она передавала его мысль. Выходило примерно так: среди моих знакомых нет никого, кто бы был хоть капельку похож на него. Нет, это не розыгрыш. Впрочем, я в этом и не сомневался. Мнительность не моя категория. Мне в ней неуютно. Итак попадание. Абсолютно незнакомый человек. Тревожило: ласковость интонации временами походила на грубоватый, но женский голос. Не женщина ли мой оппонент? Пришлось перечитать все его письма и определённо ответить на этот вопрос: не женщина, не девушка, не подросток. Блин, ровесник-мужик. Ну надо же какое попадание! Но всё-таки что-то тревожило и останавливало от дальнейшего общения. Какая-то незримая граница воздвиглась Позже он написал: «Вот так всегда: пока треплешься по инету с анонимом всё хорошо, как только в реале встретишься хоть стой, хоть падай, или рожа крива, или запах изо рта!» Насчёт запаха мне понравилось, сам не переношу гнилозубых. Просто терпеть не могу, хотя сам в этом плане и не идеал. Ну встретиться с ним мы так и не встретились, хоть не раз случаи случались, и возможности предоставлялись. Но оба, как по шороху определяющие мышь, шарахались от таких возможностей. Он сказал по этому поводу: «А может и не стоит вообще?!» Я не был согласный, потому что успел войти во вкус ежевечерних общений, каждое письмо на килобайты откровений, и очень хотел взять алкоголь и запереться на кухне у него или у меня, и подымить, почирикать вволю. Только как в этом гнусном мире сделать так, чтобы такие естественные желания выполнялись по щелчку пальцев? Как, люди? Через месяц мне стало ясно, что обычный мирок общения у него гораздо шире моего. Я был замкнут в пространстве, определяемом, как ни крути, идиотской работой, он же имел работу прямо в инете и поэтому степень его свободы была на уровень выше моей. Я ему позавидовал и немедля поделился. В ответ пришло троекратное ха-ха и много-много вопросов, как риторических, так и неизбежных. Я узнал, что его жизнь, оказывается, тоже не сахар (впрочем, догадывался и раньше, судя по его внезапным на день-два исчезновениям со связи), она залипает, так же как и моя, на каких-то остановках, каких-то императивах, долгах денежных и моральных, на каких-то нелепых и оттого невыносимых работах, которые не могут дать и никогда не давали, подозреваю, что и не дают сейчас, ни отдохновения, ни творческого взлёта, ни парения над суетой. И что его жизнь при всей её замысловатости, если смотреть на неё с расстояния и не делать никаких выводов не тянет на загадку ни в чём; всё, блин, такое же как у меня. И был третий запой, самый тяжёлый и самый долгоиграющий. Я снова глядел в потолок, потому что экран вызывал тошнотики и колики. И вышел из кризиса только написав ему очередное послание миссивку, где описал что и в каких количествах я принуждён пить по его вине. А по чьей, собственно? По чьей? Кто вливает в меня сплин характерного разлива? Кто пишет о просторах, на которых нет людей, кому нужны мои в ответ философские обобщения, тянущие на многотомные труды, кто ищет и не находит, кто мучается, так же как и я, кто спит с неутолённой жаждой, кто спорит по мелочам и всегда согласен по глобальностям? Я что ли? Или не я? Я резал ему правду-матку, он отвечал. Мы ругались, он оскорблялся, он бранился, он не хотел меня слыше-видеть. Я не хотел его. Мы не хотели друг друга никак. Корабли повстречались, да и разошлись. Бывает. Но лишь только в моей жизни трепетало что-то новое, лишь только это новое преобразовывалось в переливы чудесного и искомого (увидел хорошее дерево, лицо, кар, кадр), как я начинал вспоминать его. Его голос и его письма, его по сю пору фантомного. Начинал с ним говорить. Снова ругался, а потом мирился, говоря, что во всём виноват только я. Он обиженно молчал, потому что был обидчив без меры, но в этом молчании я уже слышал звуки примирения и это наполняло душу тревожной грустью. Потому что его натура немедленно после примирения требовала к себе внимания, огромного, всепоглощающего внимания, той страсти, которая, как я подозревал и подозреваю, и есть феноменальная, чисто женская черта в нём. В нём в мужчине. Я снова начинал сомневаться в его амплуа, но тут раздавался его звонок и мы говорили часами. И всё происходило именно так, как я и представлял. Т. е. надоедливо и бесконечно. Я рвал разговор, мне лучше стучать по клаве, чем издавать звуки. И бесился от того, что никто даже он, даже он! не может меня понять настолько глубоко, чтобы мне было бесконечно уютно. Всегда, будь то слова, произнесённые или написанные, будь то еле уловимые токи, исходящие и переливающиеся в воздухе, соединяющие души, будь то касания, искрами дающие точки соприкосновений всё не то. Ну не то, ёлы-моталы, Стонм, ведь я же говорю тебе открытым текстом, не то. Ракушка его чуткой души захлопывалась очень характерно: обида, как взлёт на Эверест, уносила его высоко-высоко в пренебрежительность и высокомерие. Но, как всякая обида обижаются на близких, а не на незнакомых она оставляла шанс, который был выпукл и прямо-таки напрашивался на использование. Что я, спустя рукава, и был вынужден утилизовывать. Если нарисовать синусоиду наших отношений спустя несколько месяцев, то можно делать Босха. Зигзаги, чудачества, страсть и пыл, лёд, кипяток, накал, снова лёд, уже айсбергный, снова жижа и каша, снова какая-то тягомотина, причём больше от меня, чем от него, потому что я порой не улавливал грань, за которой начинается не чуткость и внимание, а рисование одного лишь собственного гордого «я», как фон и передний план одновременно. Стомну тоже надоедало моё самолюбование и мои экзерсисы с эскападами одновременно. Он говорил: «Необученны мы тонкостям, но чувствуем глубоко!», проникая пошлыми, в общем-то словами, туда, где я хранил то, что предлагал порой ему: мои мечты. Их он оценивал сразу, даже не отвечая, даже не тратя время на какой-то там ответ. Какое-то там вербальное сопереживание. Я его чувствовал всем своим естеством. Он понимает, он здесь, он во мне и леший с ним, с остальным миром, в котором не находится такого удовлетворения, такой внезапной ёмкости, такой полной и всеохватной данности. Это происходило редко, но именно такие минуты и часы я ценил в нём и за него. Это было как выплёскивание внезапно наступившего замыкания самого себя в таком глубинном счастье, что сама возможность поделиться ещё с кем-то воспринимается как нечеловеческое откровение. Назвать такого человека, с которым можно так безмолвно говорить, не другом после такого просто невозможно. Я пробовал описать ему свои ощущения. Его ответные письма были лживы той ложью языка, которую сам язык за собой не ведает. Потому что любое слово ведёт к не истине, а уводит в сторону. Он не понимал этого сначала, а, поняв свою языковую убогость, попробовал устно, звонить. Но звонок, голос, это уже на две категории восприятия: и звук, и смысл. Получилось ещё хуже. Ещё отвратнее. Ещё противнее и гнуснее. Я даже не мог ему этого сказать, потому что на том уровне, на который мы едва порой выходили, не надо никаких слов и не надо никаких движений это ведёт к прямому сумасшествию и к смерти. Но это тот уровень, который нельзя сравнивать ни с чем в этой жизни. Так он велик и так он спокоен. Впрочем, полугодовое общение привело к тому, что мы сказали друг другу так много и выяснили так мало, что говорить не осталось более ни о чём. Его воспоминания греют его, мои меня. Стонм, где ты? Немного рекламы: | |
© 1998 Справочная служба русского языка
|